| |
ДНЕВНИК ИДЕАЛИСТА. (Выпуск 7) I
Почта "ДИ"
Андрей!
Извини, пока не было времени прочитать новый выпуск дневника.
Однако считаю своим долгом добавить кое-что к одному из предыдущих.
А именно: я прочитал-таки г-на Пелевина.
Прочитал нечто под странным названием "ЧАПАЕВ И ПУСТОТА".
Не планировал. Но твои восторженные отзывы (автор письма имеет в виду Выпуск 3
"Дневника" - А.М.) заставили.
Увы. Не жди от меня ничего приятного ни для себя, ни для г-на Пелевина.
Как говорят нынче подростки: полный отстой.
Я условно делю литературные произведения на три категории: развлекательные,
познавательные, философские. (Разумеется лучшее – сплав всех трех).
Первые читаются легко и непринужденно, благодаря интригующему сюжету и
легкости изложения. Несмотря на низкую информативность, они часто доставляют
удовольствие именно благодаря красоте языка и стиля и позволяют дать отдых
уму.
Вторые ценны тем, что увеличивают твои знания, несмотря на то, что не всегда
легки для восприятия.
Третьи особенно трудны для чтения, но необходимы, поскольку будят мысль,
заставляют думать и в конечном счете не только развивают твой интеллект, но
и развивают духовно, позволяют глубже понять мир и себя.
Прочитанная мною книга не дает не удовольствия, ни знаний, ни мыслей.
Читается она тяжело в силу отсутствия какого-либо разумного сюжета. В ней
ноль информации. Что же касается "умных мыслей" – ими там и не пахнет.
Бредятина, да и только. Удивляюсь, как ты мог сравнивать ЭТО с Достоевским?!
Мои оценки, кстати, совпали и с оценками моей жены.
Как метко заметила она: "нет такого русского писателя, который бы не мнил
себя достоевским". Но хороший, умный писатель понимает – Достоевский ОДИН!
Любые претензии на достоевщину – только обнажают комплексы пишущего. Видимо у
г-на Пелевина их немало. И это несмотря на то, что он довольно неплохо
владеет словом. Но мыслей-то нет. Ни одной. Прочтя книгу – я не могу
всполнить ни одной мысли, которая запала бы мне в душу! Да вообще ни одной.
Хотя, очевидно, автор претендовал именно на философичность.
Да и стиль изложения весьма спорен. Кроме того, не вызывает ничего, кроме
омерзения, совершенно неуместные пошлости и примитивная, ни чем не
оправданная нецензурщина. Я не ханжа, сам употребляю разные непечатные слова
при случае. Но на то они и называются непечатными! В крайнем случае я
допускаю их в тексте тогда, когда обойтись без них уж никак нельзя. А у
Пелевина – мат – просто эпатаж.
Короче – я не только разочарован автором, но и искренне удивлен тобой. Или,
может быть я тебя не так понял, и ты всего – лишь ерничал, расхваливая г-на
Пелевина. Тогда – извини.
Иной скажет – ты, Гарик, глуп в своей систематизации литературы. Пелевин-де
вне всех систем. Это-де литература сюреализма, литература фарса, литература
абсурда. Таким скажу: перечитайте "Бесов", или "Сто лет одиночества". Если
после этого еще придется что-либо объяснять, то я – пас. Пусть лучше считают
меня придурком.
Вот так. Прости еще раз за опоздание. Кстати, этот отзыв я не запрещаю
помещать в Инете (хотя вряд ли он кому-либо интересен).
Гарик
II
Как горбатого учит могила
Есть же такие люди, которые считают
анатомию конечной целью медицины!
Дж. Свифт
Критики Маяковского имеют к нему такое же
отношение, как старуха, лечившая эллинов
от паховой грыжи – к Гераклу.
О. Мандельштам
Прошлую "Почту ДИ" (выпуск 5) с откликом на "Скотский хутор имени Лужкова" я
предварил высокомерным заявлением о том, что "отсутствие моих комментариев к
тем или иным тезисам данного отзыва (а равно и возможных последующих)
принципиально и не означает моего с ними согласия". Мне, по наивности, казалось, что я тем
самым застраховался от подозрений в какой-либо предвзятости к публикуемым мнениям моих
читателей. Однако получив приведенное выше письмо, я понял, что у меня есть только два
выхода: либо завести новую рубрику ("Паноптикум", например), либо...
Конечно, я не собираюсь дискутировать с автором данного письма.
Когда-то "Санкт-Петербургские ведомости" догадались подвергнуть критике сочинения
Козьмы Пруткова, на что тот справедливо ответствовал:
«...Ты говоришь: "Пародия должна быть направлена против чего-нибудь, имеющего более
или менее (!) серьезный смысл; иначе она будет пустою забавою". Да это прямо из моего
афоризма: "Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое
бросание будет пустою забавою!.."»
Действительно, сентенции про произведения, которые "позволяют дать отдых уму", –
это такой же шедевр, как мысли Пруткова про стрельбу, которая "упражняет руку и
причиняет верность глазу".
Но невозможность дискуссии не снимает с меня обязанности предостеречь читателей
данного выпуска "Дневника" от возможного недоразумения: это Я сравнил Пелевина с
Достоевским (и прежде всего для того, чтобы подчеркнуть серьезность своего к нему
отношения). Как из моего сравнения "Гарик" вывел "претензии на достоевщину" у
Пелевина – для меня секрет; ссылаться же для его разгадки на "комплексы пишущего"
я бы не хотел.
Кстати, Гарик, ты вот предлагаешь перечитать "Бесов", чтобы все понять и насчет
Пелевина, и насчет истинных ценностей литературы, столь замечательно тобою
оприходованных. Увы! – дело обстоит не так просто, как тебе кажется. Я, например, как
раз перечитал "Бесов" непосредственно перед написанием того, что так тебя смутило (а
ты думал, я чисто случайно привел там цитаты из них?). Ну и что? В каком-то смысле
Достоевский слишком рационалистичен в своих топорных методах, и хотя события у
него – всего лишь события духовной жизни, а герои – ходячие идеи в обличье людей,
их взаимосвязь и развитие этих событий приводятся в действие механическими
приемами, характерными для примитивных и второстепенных романов конца 18-го и
начала 19 в.
Я так и вижу как вскинулся мой корреспондент от подобной дерзости... Успокойся,
Гарик: последняя фраза предыдущего абзаца не моя, – она из лекции Владимира
Набокова, посвященной роману "Бесы". В предисловии же к этому циклу лекций о
Достоевском он пишет, что читателям, "не отличающим настоящую литературу от
псевдолитературы" «Достоевский, конечно, покажется интереснее и художественнее,
чем всякая дребедень вроде американских исторических романов или вещицы с
непритязательным названием "Отныне и вовек" и тому подобный вздор». То есть лохам
он "покажется интереснее и художественнее", а так, Гарик, говоря словами твоих
подростков – "полный отстой"! Ничем не лучше Пелевина!
Так почему же я решил вновь обратиться к Пелевину? Особенно после того, как
заявил, что не мне, неученому, браться за анализ его творчества (Выпуск 3)?
Да я и не творчество его собираюсь анализировать, а то, что происходит вокруг
него. Как говорит русская пословица, "вокруг добрых дел всегда черти вьются".
То же в приложении к литературе у Джонатана Свифта звучит так: "Истинных
критиков узнают по их манере увиваться вокруг самых благородных писателей,
к которым они влекутся инстинктивно, как крыса к старому сыру или оса к сочному плоду".
Словом, – достали меня его "критики".
Нет, никто не обязан любить и уважать Пелевина с его произведениями. Когда
мой коллега, учитель истории, кстати, говорит, что по его мнению "Чапаев" какая-то
чушь, и он ничего в ней не понял, я сожалею об этом, но с уважением отношусь к
его суверенному праву – не понимать. Когда Гарик пытается это суверенное право
обосновать какими-то совершенно лишними рассуждениями, – вместо уважения
появляется жалость. Но отвращение вызывают "собратья" Пелевина, соревнующиеся
в том, чтобы "понять" Пелевина «не превратно, нет – "превратно" бы еще ничего! –
но именно строго наоборот, то есть совершенно по-свински», – говоря словами
незабвенного Венички.
Все разговоры о Пелевине и обо всем, что этому явлению, по мнению говорящих,
сопутствует, по стилю удивительно напоминают мне ученые споры о лемме и бабе
пассажиров электрички "Москва-Петушки". Помните?
«Враз заговорили все. "Да что такое вообще лемма?" "И что такое – плохая баба?"
"Плохих баб нет, только леммы одни бывают плохие..."
– У меня, например, – сказал декабрист, – у меня тридцать баб и одна чище другой,
хоть и усов у меня нет. А у вас, допустим, усы и одна хорошая баба. Все-таки, я
считаю: тридцать самых плохих баб лучше, чем одна, хоть и самая хорошая...
– При чем здесь усы! Разговор о бабе идет, а не об усах!
– И об усах! Не было бы усов – не было б и разговора!» – и так далее.
Вот так и с Пелевиным: каждый разговор о нем как о художественном явлении мгновенно
сбивается на "усы": постмодернизм, будизм, фанатизм (почитателей) и т.д. Критику а-ля
"бдительный прихожанин" Закуренко я уже разбирал. Вот еще пример из множества –
"Синдром Пелевина" Павла Басинского (Литгазета, ноябрь 99). Характерны подзаголовки
этой статьи: "Сам дурак", "Певец несуществующего класса", "В чем секрет его успеха". И
секрет этот, разумеется, в варварской бездуховности, на которую так падка современная
молодежь (ну, а если не молодежь, – добавил бы мой добрый знакомый Саша Закуренко, –
то такие вот недалекие "образованщики" как автор этих строк). Дайте-ка я все же
процитирую этот апофеоз критической мысли.
«Пелевин стилист не плохой, а никакой. Такое впечатление, что, просидев в
Литинституте какое-то время, он сделал один вывод: в литературе нет никаких
школ, направлений, никакой "учебы". В литературе все средства хороши, если
они приносят нужный результат. Особенно показательна в этом смысле повесть
"Омон Ра". Она открывается крепким реалистическим зачином. Потом начинаются
соц-артовские фигулечки вроде отрезанных ног у курсантов в училище имени
Маресьева. Потом вполне кондовый абсурдизм».
Итак, для Пелевина "все средства хороши, если они приносят результат" (сравните:
"Достоевский слишком рационалистичен в своих топорных методах..."). Жаль, конечно,
что эти средства – не порнография и фашизм, а всего лишь "реалистический зачин",
"соц-артовские фигулечки" и "вполне кондовый абсурдизм". Но уж "результат"-то мы
пришьем ему что надо! Продолжаю прерванную цитату.
«В Пелевине есть вообще что-то варварски свежее, как в рекламных роликах о жвачках
и прокладках, где юноши и девицы с изумлением обнаруживают, какие они вкусные и
тоненькие (по стилю видно: Басинский, пардон, литинститутов не кончал – А.М.).
Полистайте пелевинскую конференцию со своими фэнами в Интернете. Полнейшая
ахинея, но страшно энергичная! Разгулявшийся детский сад. Все воспитатели вышли.
Киберпанки увлеченно стучат горшками рядом со своим заводилой».
«Позвольте, – спросит изумленный читатель, – "причем здесь усы"? Вы же литературный
критик, проанализируйте же тексты, созданные Пелевиным! Причем здесь "пелевинская
конференция"? Причем здесь его фэны?» Впрочем, вот еще одна цитата из этой рецензии.
«Пелевин излагает целую программу для поколения "новых людей". Быть нормальным
циником. Не доверять миру, который обманчив во всех своих проявлениях. Доверять
только собственным ощущениям, понимая, что к реальному миру они не имеют
прямого отношения. Но если тебе от них кайфово, то и ладно. Эдакий агностицизм,
переходящий в эмпиризм и своего рода разумный эгоизм. Все ложь и обман. И именно
поэтому в жизни можно устроиться весьма недурно.»
В переводе на понятный язык все это вымученное пустозвонство означает – смешать с
дерьмом. Да Басинский и не особенно это скрывает: ведь непосредственным поводом его
"критики" оказалось буквальное (в рамках сценария рекламного ролика) "утопление в
дерьме" некоего литкритика Павла Бисинского («Generation "П"»). Отвечая на этот выпад,
Басинский не замечает, видимо, как подставляется при этом под строки пушкинской
эпиграммы: "Справедливы ль эти слухи? / Отвечал он? Точно ль так? / В полученье
оплеухи / Расписался мой дурак?"
На самом же деле "Generation П" – это убийственная философская сатира, одинаково
чуждая и даже ненавистная всему тому, что Басинский именует "школами и направлениями".
«Generation "П"» – это метафизическая антиутопия, в какой-то степени пессимистическое
переосмысление "Розы мира" Даниила Андреева. Безусловно догадываясь об этом,
Басинский использует ломовой, но очень эффективный прием: прикинувшись для отвода
глаз эдаким наивным "честным малым", он незаметно наклеивает на роман как можно
более дурацкую и компрометирующую смысловую этикетку (его "существо") с тем,
чтобы тут же, с чувством, его разоблачить и ниспровергнуть:
«Я не намерен спорить с Пелевиным по существу. То, что он называет дерьмом,
я называю своей жизнью и нахожу в ней гораздо больше привлекательного, чем в
мечтах о мифическом среднем классе. Эти мечты не менее пошлы и убоги, нежели
швейная мастерская и коммунистические сны Веры Павловны.»
Естественно, после такого пассажа доверчивый читатель должен плеваться при одном
лишь упоминании Пелевина, чего, собственно, Басинский и добивается.
Но целью данной работы вовсе не являлся разбор еще одного "бульдозерного" наезда
на моего автора. Так, к слову пришлось. Я ведь начал о другом.
Дискурс вокруг бабы и усов в приложении к творчеству Пелевина интересен не
столько идеологическим или психологическим подтекстом, сколько своей скрытной
"метафизической" проекцией, где разыгрывается драма "мертвый хватает живого".
Мертвый – "постмодернизм".
Мне долгое время казалось, что под постмодернизмом вся литературная публика
интуитивно понимает примерно одно и то же, – и этого должно быть достаточно, чтобы
понимать друг друга. И еще мне казалось, что литературоведение доросло до
примирения с тем фактом, что формальная классификация "направлений" по
используемым приемам имеет такую же значимость, как классификация людей по
размерам одежды и обуви. Так вот выяснилось, что ничего подобного! Оказывается, в
родоначальниках русского посмодернизма – Венедикт Ерофеев. Ибо с точки зрения этого
"новейшего" подхода наших теоретиков между ним и, скажем, Владимиром Сорокиным нет
никакой разницы! Можно ли придумать что-либо глупее, извращеннее и оскорбительнее?
Нет, уверяю вас, это не глупость. Это своего рода "коллективный договор" писательского
племени, выгодный всем его членам по той простой причине, что "выскочка" – живой или
мертвый – их главный общий враг.
Прочитав "Чапаева", а затем и «Generation "П"» я задался вопросом: а почему это в
каждой рецензии критики так настойчиво, повторяют, скосив глаза, что Пелевин
"постмодернист"? И еще, как бы невзначай, – что какой-нибудь там Курицын – его
единомышленник? А те из критиков, кто почти против своей воли готовы к объективной
оценке – еще и удивляются при этом: как это постмодернизм мог родить такое? Вот
характерная цитата из (прошу прощения – получерносотенного) "Дня литературы" (№5, 1999):
«Зато, скажем, постмодернизм, который существуя где-то за пределами настоящей
серьезной литературы, вроде бы ни на что, кроме формы, особенно и не претендовал,
вдруг предлагает читателю не только ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ, но и ФИЛОСОФСКИ
НАПОЛНЕННЫЕ произведения типа последнего романа Виктора Пелевина «Generation "П"»
(прописной шрифт – автора цитаты Н.Переяслова).
Обратите внимание на это изумительное простодушие: источником "занимательных и
философски наполненных" произведений рассматривается не писатель Пелевин, а
постмодернизм! И потому критику непонятно: как это у постмодернизма могло такое
получиться? "Ответ", как мы уже видели, дает критик Басинский: "Пелевин стилист не
плохой, а накакой", – зря просиживал штаны в Литинституте, ни "школам", ни "направлениям"
соответствовать не научился. Вот и мед у этой неправильной пчелы получается неправильный!
"...Легче провести в СССР электрификацию, чем научить всех грамотных читать Пушкина,
как он написан, а не так, как того требуют их душевные потребности и позволяют их
умственные способности", – писал Мандельштам в 1924 году. Душевные потребности
и умственные способности нынешних критиков направлены как раз на то, чтобы ни в коем
случае не читать писателя "как он написан", но только так, как этого требует приписанная
ему "школа". Если же это никак не выходит – критики либо говорят, что писатель даже хуже
своей "школы" (Басинский), либо – что он почему-то лучше своей "школы" (Переяслов), либо...
Либо самое скверное и самое распространенное: делают вид, что ничего не случилось!
Раз есть в стиле писателя Пелевина приемы "постмодернизма" – значит он и есть
постмодернист!
Вот тут-то и кроется главное жульничество, ибо ядро того течения, что позднее назвали
"постмодернизмом" и постарались свести к стилевым особенностям и художественным
приемам, – ядро-то это имело с самого начала четкую идеологическую установку. И именно
за нее постмодернизм и обличался, да и сейчас еще обличается "реалистами" как явление
бездуховное. Но что бы они теперь без него делали!
Обличать-то его они обличали, а вот пришла настоящая для них опасность – талант, – и
посмотрите как умело они этим явлением воспользовались: взяли, да и примотали к ногам
таланта, – далеко ли ты, дружок, уплывешь с такою-то ношей?
Итак, совершаемая нынешней "критикой" подмена – это не глупость, а инстинкт
самосохранения "расы с противным запахом кожи и самыми грязными способами
приготовления пищи". Но без глупости, – а точнее, культурной несостоятельности, – этот
процесс не смог бы протекать столь успешно. Вдумайтесь еще раз в эти слова: "который
существуя где-то за пределами настоящей серьезной литературы, вроде бы ни на что,
кроме формы, особенно и не претендовал". Уровень пэтэушного восприятия произведения
как "формы" и "содержания" – вот тот базис, на котором пройдут на ура любые спекуляции.
Произведение – это и есть форма. Содержание – это не жидкость, которую можно
вылить из одного сосуда и налить в другой, но та влага, которая может пропитывать
произведение словно губку, а может и отсутствовать в нем, "те непроизвольные духовные
испарения, которые создают атмосферу произведения" (О.Мандельштам). Задача честного
критика – это задача прежде всего профессионального читателя: поведать о собственном
опыте осязания и обоняния этой влаги. Наша же критика – вспомнить хоть того же
Закуренко – занимается совсем другим: сбором "компромата", псевдоучеными спекуляциями
и "охотой на ведьм".
Постмодернизм – это не набор приемов, не стиль, это – мировоззрение. Контрапункт
этой идеологии – вынесение за скобки творческого метода вопросов морали.
Я вспоминаю телеинтервью Катаева, данное им где-то в 1984 году. Ему задали вопрос:
какова, по его мнению, нынешняя задача литературы? Уважая творчество этого писателя,
я внутренне напрягся: ответ на такой вопрос предполагался в то время ритуальным. Но
Катаев ответил: "Задача литературы всегда была одна – смягчение нравов". И вот по
ответу на этот-то вопрос и проходит истинный, а не придуманный модными теоретиками
водораздел между постмодернизмом и "реализмом": "Сейчас литература должна быть
жестокой, потому что мир такой. Особенно в России", – это из телеинтервью Владимира
Сорокина на ТВЦ 20.03.2000. И его нынешние "творения" (не хочу их даже упоминать, не
то что цитировать), – полностью отвечают этому "долгу".
Настоящее искусство (пусть оно по-прежнему зовется "реализмом") стремится к
очищению мира, псевдоискусство – к удовлетворению его более или менее "низких"
потребностей. Постмодернизм же в своем изначальном виде поставил себе системным
принципом освобождение искусства от очистительных функций, от ориентации на
какие-либо неформальные императивы, на историческую память. И вот именно по
"атмосфере произведения", по ее способности к рождению ощущений просветления в
открытом для их восприятия читателе, – только по ней и можно отличать настоящее
искусство от постмодернистского мутанта.
С этой точки зрения Пелевин, как и, разумеется, Венедикт Ерофеев, никакой не
"постмодернист" (независимо от его самоидентификации). Я специально не буду
приводить выдержки из его текстов, принципиально не совместимые с постмодернистским
мировоззрением, чтобы не забывать об этом главном: об атмосфере произведения. Ибо
выдержки эти можно, при желании, трактовать как "неумение" "выдержать стиль"
(недаром Басинский с удовольствием ссылается на "сочувствующего Пелевину"
Курицына, доказывая, что «с точки зрения "высокой" эстетики, Пелевин пишет "плохо"»).
Но вот с "атмосферой" уже ничего не поделаешь: тот, кто сумел ее ощутить, – уже не
подпадет под гипноз наукообразного вранья и охранительной демагогии!
И последнее.
Я хочу отдать должное честности и даже мужеству тех писателей, которые не поддались
общему соблазну поучаствовать в шельмовании "отбившегося от стаи" "гадкого утенка".
В их числе – Дмитрий Быков, которому я и предоставляю слово.
«Я весьма далек от мысли, что Пелевин – идеал современного писателя. Такого идеала,
я полагаю, не может быть вообще, но проза Пелевина могла быть повкусней,
попластичней, что ли. Она не свободна от всех родимых пятен и родовых травм
поколения: тут тебе и умозрительность, и некоторая клишированность авторской речи,
и однообразие приемов, и суховатый рационализм в ущерб иррациональному, стихийному
чувству живой жизни.
Но со всем тем я от души солидаризуюсь с Еленой Иваницкой (к сожалению, ничего о
ней не знаю – А.М.), которая раньше других увидела в Пелевине не скептика и не циника,
а строгого и требовательного моралиста, который ничуть не стесняется своей
старомодности.
Буддизм, который Пелевину так усердно шьют, оказывается в конечном итоге не при чем.
А вот почтительнейшее отношение к христианству, заявленное еще в ранних эссе нашего
автора, очень даже при чем...
"Человек задуман прекрасным" – в этих словах, которые произносит в романе
(«Generation "П"» – А.М.) стражник неведомого мира, нет никакой высокопарности.
Пелевин и вправду так думает. Не в силу застенчивости, а в силу элементарного
целомудрия он не кричит о своих пристрастиях, но все его любимые герои исповедуют
весьма старомодные и общеизвестные принципы» ("Вечерний клуб", сентябрь 1999). 5 июля 2000 года
|
