«Птица-тройка» и «тормоз Вестингауза»: к положению terra incognita

       Что происходит в твоей стране, не всегда понимаешь, даже живя в ней. Тем более нелегко приходится тем, кто по разным причинам проживает сейчас вдали от земли, где родился и жил долгие годы.
       Сюжеты, разворачивающиеся в течение последних полутора лет на территории бывшего СССР, настолько запутанны и быстротекущи, что картина, которую пытается восстановить нынешний “русский американец” по публикациям и рассказам очевидцев, неизбежно оказывается противоречивой. И после мысленного “усреднения”, тоже неизбежного, ситуация, в общем-то, не выглядит безнадежной. При этом упускается, однако, что нецелесообразно оценивать состояние пациентов больницы по их средней температуре: если часть их уже скончалась, а остальные еще в горячке, — можно сильно ошибиться... Очевидца, который в данном случае сказал бы: ситуация в больнице неподконтрольна врачам, и больные умирают, — вряд ли бы следовало обвинять в пессимизме и панических настроениях.
       Эти мысли мне как очевидцу (и, увы, пациенту) пришли на ум, когда я столкнулся с сильным скепсисом моих новых нью-йоркских знакомых в отношении, в частности, “Письма из России” (НРС, 6 марта с.г.), где другой очевидец, А. Владыкин, рисует тамошнюю ситуацию в столь же мрачных тонах, сколь и те, что дает мое собственное восприятие.
       Думается, что такой скепсис американцев вполне естественен: основа статьи А. Владыкина — его ощущения, а база, на которой они возникли, представлена уж как-то слишком бедно, какими-то поверхностными деталями. Ну, подумаешь, денег у людей нет, и торгуют везде с рук! И не верит, не верит американский читатель, словно умудренный родимой русской классикой, что на этот раз и вправду родила царица-перестройка в ночь (на затянувшемся рассвете) “не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку”. Ужасно не хочется верить в такое, когда казалось уже многим, что еще чуть-чуть -- “оковы тяжкие падут...”, и тогда — по родимым, братцы, пенатам, где и стены помогают! Ведь от чего спасались? — от режима!
       А тут вдруг говорят, что ни режима, ни жизни вообще...
       И все-таки именно этот тезис о том, что Россия не вынесла — и притом совершенно закономерно — нынешнего испытания свободой от режима, мне и придется отстаивать.
       Как же так? — спросит читатель. Ведь идет же в нынешней России бурная деловая жизнь: как грибы растут товарно-фондовые биржи с миллиардными оборотами; конкурируя с ними в рекламном времени телеэфира, новые коммерческие банки наперебой объявляют о выпуске ценных бумаг. Наконец, самое что ни на есть народное правительство не покладая рук выпускает законы, указы и постановления, направляя ход реформ по апробированным Западом каналам разгосударствления, демонополизации, снятия ограничений. Да и знакомые, оставшиеся в России, вдруг выбились в бизнесмены — и процветают, по их словам... Так неужели нельзя предположить, что трудности, переживаемые Россией, лишь временные? “Столько веков была Россия, куда ж она вдруг подевается?” — это ли, наконец, не убийственный довод против апокалиптических измышлений?
       С этого, пожалуй, и начнем. Сколько же в самом деле веков существует Россия? Разумеется — как империя, ибо до того никакой России не было. Были многочисленные княжества единоверцев, прежестоко, однако, между собой воевавших — за старшинство ли, за ханский ли ярлык, за иные какие обиды. Когда же и какими силами было инициировано появление на их территории России?
       В IX—Х веках активная деятельность миссионеров распадающейся Византийской империи среди языческих славянских племен дала блестящие плоды: объединяемые вокруг Киева молодой династией Рюриковичей восточнославянские племена были крещены в православную веру. Но расцвет нового государства был краток: после Ярослава Мудрого обычные для периода удельного княжения конфликты между дядьями и племянниками, а равно и между братьями, привели к междуусобицам и распаду Киевской Руси на враждующие уделы. Вскоре после этого почти все они были завоеваны монгольскими кочевниками (“татарами”) и полтора века пребывали под игом чуждого этнически и духовно варварского племени.
       Татарское иго наложило неизгладимый отпечаток на дух и душу русского народа. Говоря об этом, обычно имеют ввиду известные рабские элементы его психики, но это только одна из особенностей. Не менее важна и другая, более духовная: восприятие собственной судьбы, преломленное через христианское мировидение, предстало картиной библейского “вавилонского пленения”, данного в наказание Богом избранному народу, отступившему от его заветов в братоубийственных смутах (вспомним святых Бориса и Глеба, убитых их же братом — Святополком). В монастырях, очагах духовного сопротивления враждебной всему христианскому миру силе, зрела объединительная идея избранничества.
       Самоопределяясь как духовное начало, русская церковь стала влиять и на политику. Так, обеспечив великокняжеский стол для малолетнего Дмитрия (Донского) и благословив затем его на борьбу с Ордой, церковь дала моральную основу для определения Москвы как нового центра собирания русских земель. При этом важно отметить, что подъем русской церкви пришелся на период величайшего кризиса обеих мировых христианских церквей: западная католическая, дискредитированная и униженная “авиньонским пленением” пап, вступила в эпоху Реформации. Восточная же, византийская, бедствовала под натиском мусульманского Востока.
       Наконец, во второй половине XV века Московская Русь обрела решающие факторы имперской идеологии. Переход Константинополя под власть турок (1453) не только сделал окончательно автономным русское православие, но и позволил ему самоосознать себя как единственный оплот “истинного” христианства. В то же время женитьба Ивана III на племяннице последнего константинопольского императора Софье Палеолог (1472) облекла правление московской династии в формы преемственности от некогда могущественной Византийской империи. На этой-то почве и взошла знаменитая теория: “Москва — Третий Рим, а четвертому не бывать”, — которая окончательно утвердила высокую степень избраннической идеологизации русского общества. В конечном счете это изолировало его от участия в общееевропейском процессе — эпохах Возрождения и Просвещения, породило упорное неприятное новведений, на которое наталкивались все попытки реформ, начиная с Петровских.
       Идеологизированная империя способна к внутренней стабильности только в условиях серьезной внешней — явной или мнимой — угрозы; ослабление в обществе чувства опасности, грозящей его святыням, ведет к росту в нем иных конкурирующих между сообой тенденций и регуляторов (прежде всего — экономических), что неизбежно ведет к “pacкачке” имперского корабля.
       Энергия идеологическсого противостояния России Западу — как цельному иноверному Супостату (если отвлечься от конкретики политических конъюнктур) — стала иссякать во второй половине XIX века, оставив за собой лишь поле борьбы в стане интеллигенции. И если ценность “Легенды о Великом Инквизиторе” Достоевского своим выходом в метафизические глубины бытия неоспорима, то его публицистические пророчества об угрожающей России “последней и решающей” экспансии католицизма представляют собой уже скорее курьез. И к началу нашего столетия Россия уже не могла стоять в стороне от общезападного процесса перемещения центра тяжести межгосударственных отношений из сферы идеологической в сферу экономики, когда “правота” всегда на стороне того, кто эффективнее работает. Так империя, взросшая на идее избранности и пропитанная этой идеей до корней народной психики, вдруг очутилась — и внешне и внутренне — в мире, который давно отойдя от ценностей типа “истинной веры”, был озабочен совершенно прозаическими делами: изобретением дешевых способов сборки автомобилей, да игрой на бирже.
       Но дав народу новые степени свободы без уверенности в том, что он способен рационально ими пользоваться, власть сделалась заложницей внутреннего конфликта. Конфликт возник в народной психике, поскольку ее изначальная созерцательность приносилась теперь в жертву новым ценностям. Так внешне могучая, но вынужденная поступиться цельностью народного сознания империя неотвратимо вошла в период глубочайшего кризиса. И вся история России в нынешнем столетии, которую принято делить на те или иные периоды в связи с теми или иными, якобы упущенными, возможностями, искать в ней те или иные элементы “возрождения” и т.д., на деле представляет собой эпоху ее умирания. В эпоху эту входит и зловещая попытка возрождения империи на базе новой формы идеологии избранничества — коммунистической. Ну, а происходящее ныне, после ее окончательного провала, — просто фарс, когда полутруп пытаются излечить не только очередным “шоком” (пока экономическим), но и заклинаньями, но и облаченьями в ризы былых торжеств (так варвары, разрушив Рим, полагали, что продолжают его историю, восседая своим полудиким сенатом на развалинах Форума).

* * *